Форма входа

Поиск

Статистика


Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0




Вторник, 19.03.2024, 07:50
Приветствую Вас Гость | RSS
Литературный журнал "РЕНЕССАНС"
Главная | Регистрация | Вход
Проза 2015-2018


№1, 2018

Виктор Шлапак

… НЕ  УБИЙ !!! философско - фантастическая поэма в прозе

Итак, безвизовый режим, а может быть,  просто режим. Да сколько угодно, только за ваши грошы, бери – хоть подавись: кредиты, пива, офшоры, тайны вкладов, однополовые браки, егэзование и прочая про… И вся эта сборная солянка – в переводе на  евроштатовские языки обозначает – демокрейшен, либероштейшен, шпрехеннаост, а вот в переводе на наш язык понятий, реклам, кличек, кайданов этот режим получает название – незалежнисть. Ну не слово, а один сплошной цимус – сливки – сало – самогон, типа – все окей, гуд, хай жыве и пасется, но только на кредиты, пива, инвестиции… и не обязательно помнить какого – то там Богдана, с его переяславским, да щэ референдумом, но не на свой счет в швейцарском банке, а на счет братсва ради мира и спасение щэ ненародженых, но вже незалежных…

А теперь спросим себя, что это такое слово - незалежнисть?  И чтобы оно значило: то ли отмазка, то ли клич, то ли клин – ведь куда ни кинешь клич, везде увидишь клин долгов, обицянок, цецянок.

И вот теперь давайте оглянемся вокруг и представим на одно мгновение, чтобы произошло, если бы одна из песчинок  произнесла это слово – земля бы давно распалась, рассыпалась…  Итак, как мы видим, пускай даже еще ничего не поняли, что в природе  никакой такой или этакой независимости нет и быть не может. Но в человеческом обществе такое слово есть и обозначает частный случай в жизни отдельного человека, пускай даже с его окружением, который попал в зависимость от колеса – схемы и  пожелал бы освободиться.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………................................................

..........................................................................................................................................................................................................................................................................

Да, Европа та, да не та, была и вся вышла. Наши исследования истории, наши, а не мои - это открытие двух понятий  для каждого человека, чтобы научиться разбираться   и в своих поступках, и в чужих, но с точки зрения уже истории, ведь эти понятия вмещают в себя и прошлое, и настоящее, и будущее с их толпами и лицами. Только такое познание   научит каждого наконец-то отделять праведное (явление) от грешного (комплекс).

И начнем  с самого начала и вспомним обращение Андрея Первозванного к Создателю, поспособствовавшего в расцвете не еще одной, подобно другим точкам, а последней точке славянства («…на Россию теперь и надеются…»        Ф. Достоевский). Для забывчивых  напомню - во времена Достоевского, как и во все другие - Украина была составной частью России – подругой - не разлей вода, как последняя надежда землян на спасения всей планеты через усвоение ими и реализации своих 10 заповедей, тоже посланные им как последняя надежда на спасение, и не только землян, но и Всевселенной, жители которой  аще тогда начали высказы - вать свое беспокойство антидеятельностью землян, совсем забыв, что Земля была создана не как незалежна и самостийна песчинка, а как хоть и песчинка, но как единое целое под названием Всевселенная. Да, Он стал получать тревожные и очень тревожные сигналы из других Вселенных, отмечающих  все усиливающееся дурное влияние катастрофически изменяющейся атмосферы – ауры Земли, напоминающие подобные симптомы уже исчезнувших с лица Всевселенной подобных планет и, к сожалению, по тем же самым причинам – отсутствием на этих планетах системы образования и воспитания, которые единственные помогают тамошним  существам отличать праведное от грешного, что и делает их людьми, а не их противоположностями, людьми, которые только и способны уразуметь, что уничтожая других – ты уничтожаешь прежде всего самого себя, то бишь – «мир постепенно превращается в пустыню»(Анна Франк)…

Поэтому, не мудрствуя долго, скажем прямо, открыто и прежде всего себе: Иисус Христос – это явление, определяющееся  не наличием должностей, постов, счетов, связей, умение цитировать, а определяется поступками, действиями в строгом соответствии их своим мыслям, которые могут называться таковыми только потому, что своей целью имут спасение других как себя, порой даже жертвуя своей жизнью во имя спасения других, то есть - спасение уже и самой жизни…  А Иуда – это всегда комплекс,- запомним, внешне, эти подобные людям существа  ничем от них не отличаются, но все их действия - цели направлены только на спасение себя за счет других, и людей, и ими добытыми знаниями, которые они считают и созданные только для этих целей – для спужения себе – они не предают ни людей, ни идеи – они их превращают в товар и – продают, в том числе и свое запоздалое раскаяние в виде воспоминаний, евангилиев…

Да, евангелия есть, а земля покрыта распятиями! Продолжение следует… Продолжение. Нач.см. №4 - 2017

 

Анастасия Цветаева

AMOR

Роман

Часть II

ИЗ ЖИЗНИ НИКИ. МЕЖДУ ГОРЕМ И СЧАСТЬЕМ

ГЛАВА 1

ГЛЕБ И МИРОНОВ

Ника посидела – более чем задумавшись над раскрытой тетрадью. Писать для Морица кусок своей жизни – чтобы быть понятой? Это падало тяжестью. Если бы это!.. Не это! А воскресить то, что с таким трудом когда-то было преодолено собою, вызвать из того, что уже стало тенью – живое дыхание дней… Кто устои перед этим? Не закачает ли её от всего этого, что прошло, – раз она это все родит в явь? Чем она защитится от людей, которые шагнут в её день из своей тени? Все пережить вновь?

   – Я не переживу вторично, – сказал кто-то в ней самонадеянно, трезво, – но его я заставлю пережить нечто большее… То, что ему жизнь не дала? А может быть, он сокровенное – скрыл? О чем же тогда – поэму?! Я напишу все это (сказала она, медленно, себе), чтобы разбудить в нем – душу. А если для этого мне надо вновь пострадать немного – пусть будет так! Начать – с юности. И как же назвать это? Может быть, так: «С первой настоящей любви». И – не растекаться по древу! Кратко она скажет о первом муже, о фантастике, романтике этой встречи, о мучениях дней, когда они перешли во враждебный мир секса, о том, как секс разбил романтику, угасил ту любовь. Схематично! Потому что не рассказать – человека. Плененность, трагизм индивидуальности неповторимой. Потому что не это – тема. Тема – тот огонь, который этот кремень из её камня – высек, с чем она осталась один на один – расставшись. Никогда не станет Морицу родным, как ей, её первый муж Глеб, драгоценными его светлые волосы, как ей таинствен синий пронзительный взгляд. Тысяча его неожиданных, ни на кого не похожих выходок, из гордыни и отрешенности зачерпнутых, – Мориц непременно перестанет быть слушателем – опрокинет, заспорит, огрубит осуждением, сомнет то, чего смять – нельзя. Значит, она должна огрубить, превратить в схему, закрыть дорогое на ключ – чтобы не спорить.

Просто назвать – принимайте на веру, как факт. Так. Упрощать, отбирать – в миг даванья. Ну, так что же прошло? Что? Она думает – остро, жёстко (как Мориц).

Пришла – горечь. Пришел – отврат от близости, объяснений, попыток быть понятой. Неверье в возможность слияния. Просто начать вот с чего: Разочарованность. Привыкание к одиночеству. Над всем был – вздох.

…Утром наши с Глебом во Франции, поездки ранним поездом из Трайас в Канн. Этому 24 года. Но этому уже вечность, потому что этого никогда не будет.

И зачем это было?

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………....................................................

..............................................................................................................................................................................................................................................................................

Мы на вокзале. Четыре руки сжаты, как склепаны. Их сейчас расклепает звонок. Он раздается. Один человек легко спрыгивает, остается стоять на перроне, другой уносится ритмом поезда. Глаза ещё видят последние огоньки московские… Ночь.

Почти сутки на Тульском вокзале, эшелон 37–й запаздывает. Люди так живут по нескольку дней. Без сна, в несчетный раз выхожу к разливу путей. Не верится ни во что.

Прямо ко мне, шагом, крупным и твердым, полоща в ветре полы шинели, переходит пути человек в военной папахе. Не узнаю. Помню его черноту, её нет – папаха серая, весь в хаки, военный цвет. Одни брови черные! Забыла, что так улыбается… Что так сияют глаза: мрачный и восхищённой нежностью, в ней спаялись Рогожин и Мышкин… Я просто забыла Миронова. Стою, онемев. Чувствую ровно столько, сколько надо – чтобы сойти с ума. Сесть в поезд с ним – и никогда не вернуться. Но на моем щите – как некогда на щите моей матери – начертано слово "долг". Там, в Москве, был долгом – отъезд. Теперь тут, в купе, я не беру его руки, не даю себе воли, потому что я должна вернуться назад. Мы не виделись два года. С дня, когда я шестнадцать часов по приказу врача (его уже нет, убит на войне) просидела над больным Колей Мироновым, через час вливая ему в рот по ложечке черного кофе. Мы расстались в тот день.

Я рассказываю ему все о себе – о прощаньи с Глебом, с детства друге его, о как будто столетней усталости.

Он знает о вас – все. Усадил в поезд… Я совершенно свободна. Он любит меня навсегда, как ивы.Все понимает. Все вынесет. Я должна вернуться к нему.

Миронову двадцать лет. Я с ним, и поезд летит к фронту!

Он никогда не смел думать, что я отдам ему свою жизнь, он не понимал никогда меня рядом с Глебом, не оспаривал, не добивался, он был счастлив, что я есть, он верил в немыслимость будущего, не называя его, он знал меня в самую трудную пору с Глебом. Он был и будет мне верным, он очень давно со мной, когда мой теперешний друг и не подозревал меня в своей жизни. В моей жизни Миронов старше его, и он едет туда, где смерть…

Он наливает мне чай, ломает шоколад, вынимает закуски. Утро встречает нас – брат и сестра – в несмолкаемой за ночь беседе. Он прижал к плечу мою голову, уговаривает меня лечь.

(Ника пишет и. сбивается, с "я" на "она", пишет – и поправляет.). Продолжение следует… Продолжение. Нач.см. №1 - 2016

 

№4, 2015

Александр Муратов

ВСТРЕЧИ И РАЗМЫШЛЕНИЯ

                                                    

  ХХХХІУ

    Как-то  позвонил  Григорий  Поженян  и  предложил  поехать вместе с ним в  писательский  дом творчества в подмосковную Малеевку. Не знаю уж как, он и для меня добыл туда путёвку.  Стояла  ранняя  осень,  и  мы  каждое  утро  ходили  по грибы.  Вставали  очень  рано,  чтобы  опередить  конкурентов. Однажды  шли  по  ещё  тёмному  коридору,  и  вдруг  услышали стук пишущей машинки. Я удивился: «Это же надо! Кто это в такую  рань  творит?».  На  что  Поженян  ответил: «Это Юлиан Семёнов деньги печатает!». Я был в восторге от фильма Татьяны Лиозновой «Семнадцать  мгновений  весны»,  снятого  по  книге  Семёнова.  Но был в шоке, когда прочитал этот  роман. Так плохо он был написан.

  В Малеевке я познакомился со многими писателями. Из всех отдыхающих до этого был знаком  только с поэтом Виктором Уриным. До войны он был знаменит среди мещан стихотворением «Лидка» с такими строчками: «Разорвалась нитка, не  связать  края.  До  свиданья,  Лидка,  девочка  моя!  Дальняя дорога, белая кайма. Было, Лидка, было. А теперь нема!». Это «нема»  выдавало его харьковское происхождение. Но всё бы ничего, если бы эти стихи так не напоминали «Любку Фигельман»  Ярослава  Смелякова: «Синенькая  юбка,  а  в  глазах  обман. До свиданья, Любка, Любка Фигельман!».

  Знаменитый  в  начале 30-х  годов  комсомольский  поэт Илья Сельвинский картаво говорил одетому в русскую рубаху,  подстриженному под горшок Урину: «Ты думаешь, Витька, что похож на опричника Ивана Грозного?  На самом деле ты типичный синагогальный служка!».

  Я этого Урина в Харькове не знал. Познакомились с ним уже в Москве. Кто-то привёл меня в созданный под эгидой дочки Сталина полусамодеятельный театр «Романтик». Это было за несколько лет до появления знаменитого потом «Современника». Руководил театром режиссёр Иосиф Туманов, а литературной частью заведовал Урин.   Ставили какую-то пьесу Виктора Гусева. Но не «Славу» и не «Весну в Москве». Как всегда у Гусева она была в стихах. Это  по  его  сценариям  Иван  Пырьев  снял  свои  популярные фильмы «Свинарка и пастух» и «В 6 часов вечера после войны».

…………………………………………………………………………………………………………………………………………

    В  Малеевке  со  мной  произошёл  крайне  неприятный случай. В отличие от Поженяна, который постоянно работал, я в  основном  гулял  в  лесу.  Однажды  там  встретил  пожилую женщину, тоже искавшую грибы. Потом выяснил, что это мать Василия Аксёнова – писательница Евгения Гинзбург, знамени  тая своим романом  о ГУЛАГе, в котором отсидела несколько лет. Мы разговорились, и она пригласила меня к себе на чай.    Я пришёл в её номер, не зная, что это большая честь. Пришёл и пожалел, ведь никого из присутствующих не знал и принять участие в их разговорах не мог. Молчал как последний дурак. И вдруг услышал нечто знакомое. Разговор зашёл о капустнике  третьего  сценарного  курса  ВГИКа.  Мне  эту  историю рассказал Вася Шукшин.   К Новому году ребята подготовили и записали на магнитофон  разнообразные  сатирические  скетчи.  Ничего  такого  уж крамольного в них не было. Если и издевались, то над Сталиным и Берией, которые уже были  на ХХ съезде осуждены.  И ещё зацепили «буревестника революции» Горького. Он у них с характерным оканьем говорил о Берии: «Этот простой дашнак говорил мне: «Смотри, Максимыч, в оба!» . И я стал глядеть, и уже  не  писал «Песню  о  Соколе»,  а  написал: «Если  враг  не сдаётся,  то  его  уничтожают!».  Были  там  и  весьма  невинные байки  о  Ленине  и  Крупской,  остроумный  и  совсем  не  злой анекдот о Хрущёве. Ничего бы не было, если бы они с перепугу свой капустник не стёрли. Ведь теперь можно было им приписать любую крамолу. Что и сделали. Вину этих ребят было трудно доказать и КГБ перебросил это дело на усмотрение комсомольской организации ВГИКа, чтобы вольнодумцев покарала общественность. Но собрание  пошло  совсем  не  так,  как  хотело  начальство.  С  грозной обвинительной речью выступил сам секретарь ЦК комсомола товарищ  Месяцев.  Он  ведь  не  рассчитывал,  что  зал  его  не поддержит и потребует убраться  с трибуны.  Ему бы обидеться и уйти, а потом «сделать оргвыводы». А он вцепился в трибуну.  И  произошло  невообразимое:  его  схватили  за  брюки  и через мгновение он остался без них. Пришлось ему под дикий хохот студентов убежать из зала.

  Вызвали милицию и кагебистов. Но где там!..  Через десять минут зал был пуст. Определить, кто конкретно издевался над комсомольским боссом, было невозможно. Но авторов капустника всё равно из института исключили.

  Вот об этом на чаепитии у Гинзбург и пошла речь. Началась  бурная  дискуссия:  кто  же  настучал  на  ребят.  И  я,  как лягушка у Андерсена, радостно выкрикнул: «Я знаю кто!» и назвал фамилию, которую мне сообщил Шукшин.

    Воцарилась тишина.  Все  смотрели на красивого брюнета, незадолго до этого с большим юмором рассказывавшего о своей поездке в Америку. Он вдруг встал и вышел из комнаты.  Я  ничего  не  понял  и  удивлённо  смотрел  по  сторонам.  А Гинзбург после некоторой паузы сказала: «Ну, если бы это было враньё, он бы дал нашему молодому другу по морде!». И я понял, что  этот остроумный красавец и был  стукачом,  заложившим  вгиковский  сценарный  курс.  Ребят  не  посадили,  но дорога в кино была для них навсегда закрыта.

  Как  с  ним  такое  могло  произойти,  непонятно.  Ведь  он был полноправным членом московского бомонда, который стукачей  традиционно  презирал.  Выходит,  что  ждать  подлость можно от кого угодно. Особенно, если человек совершил нечто противозаконное  или  аморальное  и  попал  на  крючок  КГБ. Правда, мне легко говорить, ведь меня никогда не вербовали. То ли доверия не внушал (не был пионером и комсомольцем), то ли слыл болтуном и думали, что на меня нельзя положиться. Но про себя я решил: если будут вербовать, я соглашусь, но буду сдавать не порядочных людей, а просоветских подонков. Пусть они от своих и страдают. 

ХХХХУ

  Считать себя образцом объективности, к сожалению, не могу. Часто моё мнение о людях складывается из сугубо личных,  очень  субъективных  впечатлений.  Так,  я  много  лет  пренебрежительно  отзывался  о  стихах  Андрея  Вознесенского. Причина простая: когда он появился на даче Бориса Леонидовича Пастернака, то сразу же оттеснил  меня на второй план. Конечно, он был взрослее и интереснее меня. Это бесило. В разговоре со знакомыми я называл его «губошлёпом». (У него действительно  были большие  губы.) Его стихов я не читал, но априори считал, что они слишком  формалистические  и  просто  плохие.  А  спустя  много  лет мне случайно попала в руки книжечка без обложки. Я  не знал, кем она была  написана. Стал читать и обалдел от несомненной талантливости автора. А потом узнал, что это стихи Андрея  Вознесенского.  Особенно  врезалась  в  память  строка «…где деградирует весна на тайном переломе к лету…». Она постоянно крутится в  моей голове, как и мандельштамовская   «Мы  живём,  под  собою  не  чуя  страны…».  Потом  я  купил  и прочитал всё, что было им написано.    Жгучий стыд за предвзятое, несправедливое отношение к Вознесенскому толкнул меня на написание маленькой поэмы,  которую я отослал ему с покаянным письмом.

(продолжение следует)

 


Copyright MyCorp © 2024