Виктор Шлапак

МОЙ ВНУК – АМЕРИКАНЕЦ,

ИЛИ КРАТКИЙ КУРС ИСТОРИИ ОДНОГО ВОСПИТАНИЯ

педагогическая роман-эпопея

№ 4-2012

Небольшое, но необходимое вступление к роману

Я с содроганием беру, а возможно, с трепетом прикасаюсь к большой, толстой с темновато-синей обложкой книге, вроде амбарной, открываю и с тихим ужасом всматриваюсь в ее непролинеенные листы вдоль и поперек исписанные моим почерком, который я сам порой с трудом разбираю, для чего мне надо подолгу всматриваться, вчитываться, чтобы уловить, угадать смысл слов, словосочетаний. И это не говоря о том, что между этими, такими листами, по всей книге были вставлены листочки с надписью: добавить к Коле – и также исписаны.

И это все – всего лишь одна история одного воспитания одного человека, но если брать по – большому, глобальному счету, то, что такое один человек как не представитель всего человечества – ведь все люди похожи на всех, а нюансы: язык, место проживание не в счет – они все решают одни и те же проблемы одной и той же жизни на одной для всех планете Земля, на которой уже поставлена под угрозу существование жизни самой жизни на ней. И вина в созданных таких условиях и обстоятельствах лежит на каждом человеке, а эти «такие условия и обстоятельства» называются воспитанием человека, от чего и зависит эта самая жизнь и каждого человека, и жизнь самой Земли, и жизнь самой жизни С трепетом я прикасаюсь к этому фолианту – неужели это было, а если это было, значит, каждому надо пройти этот путь, чтобы понять наконец – то причины и следствия вины, ведущей к гибели, понять каждому, начиная с малых лет и до конца, чтобы остановить эти разрушения, но не вокруг, в других, а в себе, для чего надо начать воспитывать самого себя, самостоятельно, и сейчас, и всегда – и это единственное условие возможности выживания и человека, и

природы.

Роман был написан, что называется, по горячим следам пребывания моего внука у нас, на Украине. Его привезла моя дочь из Америки, так говорят, когда имеют ввиду только США, привезла, как говорят из огня да в полымя: из огня – из страны, бывшей и ставшей началом начал главных из всех прошедших и последующих депрессий – кризисов, да в полымя – привезла в страну, самую шагающую семимильными шагами за своим кумиром Америка – США, но давно затмившей ее по своим темпам роста того самого депресс-кризиса, который уже давным давно и там, и здесь, и везде, как мы видим, и хорошо бы это понять еще живым, понять вне языков и географий, зависит и начинается с воспитания или невоспитания, от чего и за-

висит жизнь жизни или нежизни всех и всего, а точнее – каждого, и везде, и всегда!

И стал свет

И стало так

Из Библии

 Какого черта

«Какого черта, нельзя было подождать еще немного, месячишко, чтобы сделать операцию, и все, а так…» – это я уже говорю не жене, а в себе – себе, покусывая собственные губы, продолжая чертыхаться от безысходности, бессилия слов, но которые мне запретила произносить жена, при этом упрекая, что у меня «каменное сердце», что надо посочувствовать дочери даже не потому, что она разрывается между работой, учебой, внуком, даже не потому, что у Коли обнаружили паховую грыжу и надо срочно делать операцию, а потому что у них, да и тем более у нас, нет таких денег – шестнадцати тысяч долларов, и ты забыл, что они еще не расплатились с кредитом за рождение Коли, не забудь алименты Роба, поэтому я прошу

тебя, который раз, не тревожить ни дочь, ни меня.

…………………………………………………………………………………….................................................................................................................................................................................................

……………………………………………………………………………………...............................................................................................................................................................................................

Я захожу в свою комнату, кабинет, и останавливаюсь с Колей перед четырьмя шкафами, заполненными, забитыми книгами. Все во мне и в Коле затихает, успокаивается от изменения, перемены обстановки, обстоятельств и примирило меня хотя бы, да, только на время с непримиримыми противоречиями, в их переплетении судеб, времен, пространств с последним усилием что-то спасти, сохранить, возможно, и скорее всего, вернуть на свои места, в свое русло понятий, цифр, букв. Но как?.. Ведь не хочет, сопротивляется зверь, и вот его настоящий облик, если отбросить оболочку – внешний вид, должности, звания, не человек на самом деле, а зверь – ни единого выученного урока истории, ни одного вывода, так, игра в молчание, в исповеди, даже в революции пока не дорвется до власти, бабок, служение страстям, даже уже не замечает, что пожирает сам себя, с малых лет.

Неужели это сейчас последняя попытка и предоставленная мне вместе с авторами этих книг, картин не начать, а продолжить спасение человека в еще одном сказании и о делах, и для дел. Я сажу его на диван, он тут же начинает рычать, правда, потише, и стучать головой о стену, потише, но стучать. Очевидно, есть от чего. А я еще ничего не сделал.

–Коля, это книги. Посмотрим? .

До женитьбы я подрабатывал в бюро путешествий, и где бы я ни был, я посещал музеи и покупал альбомы, открытки по живописи, они стоят и в моей комнате, и в еще одном книжном шкафу, который был в комнате у жены. Данте, Пушкин, Толстой, Гегель, Белинский…Это потом, а сейчас

я взял открытки, сажусь за стол, беру Колю на руки.

– Посмотри, это Пиросмани. Олень.

Мы затихаем, замираем…

№ 1-2013

Он вчера…

Жена собирается уходить на работу.
– Ты не пускай Колю к матери, когда я ухожу.
– Почему?
– Он вчера ее ударил.
– Как это?
– Наверно, боится.
– А где ты была?
– Не успела. У нее что-то с памятью – считает деньги, сказала, что это я украла.
– А я-то думаю, почему он не заходит к ней.
– Ты не переживай, он вчера меня укусил.
– Я помню, и не только вчера. А где дочка?
– А где дочка?
–  А где дети? Ты много ее видел, как и я. Вот и поговори с ней – ты же отец.
– Ты же мне запретила.
– Она просто свалила от Коли…
– А мы должны отдуваться. Я же просил. А тут еще мать прибавилась.
– Я тебя прошу, не начинай. Дети и так разбегутся от нас. Не забудь покормить ее – еда на плите. К ней должен зайти доктор.
– Он же вчера был.
– Я его попросила, заплатила немного – ты же знаешь как им  платят.
Она уходит и как назло, как говорится  по законам подлости – рык, вопли из комнаты Коли усиливаются. Но я заглядываю к теще. Она сидит на большом разложенном кровати – диване, вокруг нее были разбросаны деньги.
– Людмила Яковлевна, надо собрать – скоро придет доктор
– Память
Если бы не звонок, я так бы и остался стоять в растерянности среди этой, пришедшей к финалу крушения империи бабок, сменяющейся под давлением новейшей истории рыков, воплей, не подозревающей   о финита ля комедия, финита ля трагедия беспамятства.
Я быстро собираю деньги, иду открыть  и запускаю доктора к теще, а сам иду к Коле, пока что только существу только в названии, а так – рык, вопли, сквозь которые я слышу, как меня зовет доктор 
– Извините, закройте.
– Ну что?
– Я выписал, рецепты на столе.
Он опускает глаза и быстро уходит, Я закрываю дверь и возвращаюсь к Коле, к теще мне еще страшнее заходить.

21. XII

Он бьется головой о стену, мычит – не хочет одеваться. И это, очевидно, и должно быть понятно всему мировому сообществу – до меня доходит медленно, но доходит – что это нам и всем надо принимать, расшифровывать эти действия как: «каждому свое», ведь никто вокруг с этим не борется, а только ахают и охают – а что можно поделать, поэтому надо смириться и не только терпеть, но и восхищаться… «индивидуальностью», ее свободой, независимостью, тут же пришей кобыле хвост – демократией, проявляющейся в той среде, которую и плодят, и поставляют подобные образы – фрукты, типы и типчики аля идолы – фэшн от мелких сошек до великих то ли дикарей, то ли диктаторов, которым хоть кол на голове чеши, а будь так, по-ихнему, – а подай ему то, неизвестно что и чтоб сразу и все, и что его душе захочется, забажается, особенно счета в банках, пополняемых очередными проповедями, войнами, и, разумеется, обещаниями плюс неимоверное количество баб, повозками, обозами, списками – вот плата за всего-то за восхищение, восхваление толп индивидуальностями идолов, их рыками, воплями о свободе с независимостями, разумеется, и демократиями… Но при этом попробуй где-то открыть рот против – тут же тебя, нет, не сошлют на Соловки, даже не в Магадан, а тут же сметут с лица земли – оформят заказ, да еще по тендерам и всего за понюшку табаку, так что Магадан тебе покажется раем… Только высунься при их свободах, независимостях, не забыть бы – демократиях… для себя.
Неужели мы обречены на рычания, вопли от горячо любимых, восхищаемых нами индивидуумов, но сохраняющих, держащих человека на своем уровне ниже плинтуса вне пути развития, движения к сомнениям, вопросам, размышлениям…
Мне хочется взорваться, чтобы остановить это восхищение толп, орд, готовых разорвать любого, кто усомнится в чем-то, посмеет задавать вопросы, не говоря о жажде получить ответы от владык,  конгрессов, бизнесменов, рабов, кричащих, блеющих от уже восхищения своей безжалостностью, безмыслием, бессердечием и неимоверной радостью идущих стройными рядами, кто проплаченный, кто ослепленный страхом идущих, прущих голосовать, чтобы выдвинуть очередного императора, но при одном условии – отсутствие в нем  мысли, но при наличие индивидуальности – все и сразу, размноженным по всем каналам всех cми для всех толп, орд, чтоб не повадно было, или повадно…
Как остановить этот поток потопов, в каждом, и в нем, так похожем на меня – бровки, губки бантиком,  несмотря на ненависть, страдания…
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
О других тоже

Я звоню, поздравляю Леокадию, знакомую поэтессу с днем рождения. Она благодарит и читает стихотворение.
– Как? – спрашивает она.
– Нет, – отвечаю я, стараясь не обидеть в тоне и ее, и не снижать, унижать роль слова, – ты не знаешь экономику, историю.
– Я пишу о свободе  человека.
– Зверя.
Она защищается, как и общество, давно ушедшее от цивилизации к войнам, горячим, холодным, шоу, но войнам.
– В стихе не хватает отрицания отрицаний.
– А улыбка?
– Улыбка, но не забытье.
– И тогда?
– Тебя будут помнить.
– Как?
– Если все соединить.
– Пока.
Я разговариваю и смотрю за Колей. Он продолжает рычать – не согласен. С чем? Как и я с педагогикой – однообразное воспитание рабов.
Я наблюдаю, не вмешиваюсь, хотя где-то глубоко почему-то жалко по тем же самым генным почти необъяснимым причинам. Я наблюдаю так называемую свободу в чистом виде – рыки, ведь все не по нем, не так, как ему хочется – все должно подчиняться ему и только. Я в разговоре потребовал подчинение не себе, а подчинение законам развития жизни, а он требует подчинение только себе, и получается, что настоящая свобода – это когда ты сохранил и себя, но не забываешь о других тоже…

Я еду

Я утром ем яблоко, Коля смотрит. И в этом чистом, ангельском, небесном взоре неожиданно, я это вижу, что-то останавливается, замирает, потом срывается, откуда-то взявшись, полетевши, сметающем все на своем пути не иначе и не больше, но и не меньше – как мировой потоп мути, криков, слез, рыданий..
Обыкновенное яблоко вдруг превращается в яблоко раздора. Он забивается в угол, рычит, но продолжает смотреть на меня, и в глазах его, как на глиняных табличках, я читаю историю мира, начиная с первых ее мгновений: от тотема до библейских сказаний о потопах распятий, от расцвета философии и культуры к возврату к человекоподобным, сжигающих в кострах книги…
Вбегает бабушка. Я продолжаю спокойно есть, она в одну секунду оценивает ситуацию.
– Ты что, не мог поделиться с ребенком?
– Я еду на базар и куплю – так надо, – отвечаю я, пытаясь превратить яблоко раздора в яблоко познания, а познание – это терпение и размышление, чтобы избежать поспешных выводов и действий – распятий, лагерей, оффшоров – не история, а сплошная глупость повторений движений к яблоку раздора, а я пытаюсь…
- Я еду!

Воспитание лягушкой, или закрепление пройденного

– Света, не давай ему лягушку.
Она молчит, это не просто игрушка, а наши воспоминания – мой подарок на ее день рождения, который я ей подарил еще до нашей свадьбы. Она молчит, Коля швыряет ее.
– Она плачет – ей больно, – комментирую я, пытаясь как-то спасти.
Он не реагирует, увы, для диктатора истории не существует, истории – это разум, а разум диктатора – это инстинкт, который всегда начинает жизнь сначала, вне истории, а истина – это память о других, их ошибках, заблуждениях, преступлениях, память, чтобы избежать…
Он не реагирует, урок не усвоен, он все еще остается сам по себе, ни одной связи между собой и внешним миром не образовалось, а я тем не менее –  радуюсь – ведь еще не все потеряно, ведь инстинкт является плацдармом для получения результатов, и у него есть будущее. Но только тогда он станет разумом, когда сделает выводы из предыдущей истории.
Я беру лягушку и бросаю в Колю, он отвечает тем же.
– Лягушка плачет – ей больно, – повторяю я.
Он растерялся на мгновение, но на мгновение мысли, его мысли и о себе, и уже о лягушке, пускай еще случайно, но это было правда, он тут же швыряет ее мне и начинает биться в истерике.
Входит бабушка, его защитница, он как бы сразу отходит и показывает ей на лягушку. Бабушка смотрит на меня, крутит пальцем у виска, я улыбаюсь, и отвечаю тем же и ей, и Коле, возвращая ему лягушку. Он бросает ее в бабушку и опять впадает в истерику – это его ответ.
Но я спокоен, не взрываюсь, ведь игрушка – это способ обучения ребенка. Но надо соблюдать меру, чтобы ребенка не превратить в игрушку – и так до конца дней, чтобы не получилось как у классика – «дети изрядного возраста», разрушающие прежде всего себя и собой - окружающее. Инстинкт есть добро для природы, а в человеке инстинкт – это зло, под какой бы маской он не скрывался.

Неукрощение зверя

О, как рычит, как насупливает брови, как швыряет все подряд во все вокруг. А я и «все вокруг» – бабушки, тетушки т.п. умиляемся, восхищаемся и не верим своим глазам, что этого не может быть, что это все есть зверь, даже находящийся в таком маленьком тельце, пусть даже так похожем на человека.
А он рычит, на самом деле он защищает то, что есть в нем и не думает оставлять эти занятия до конца дней своих и до конца дней земли, ведь он не хочет знать ничего ни о себе, ни о других, а после него, выполняя свом миссию, хоть потоп.
– Моя красавица, – шепчу я. Это мое умиление, восхищение – ошибка, в своем восхищении мы способствуем поверхностному усвоению только слов, только движений вместо понимания сути и слов, и дел, он только повторяет слова, слова – и остается зверем.

№2 - 2013

ОТРАЖЕНИЕ

Я чуть не упал со смеху, опять же пришептывая «моя красавица» тысячный раз, тиская его, целуя в темечко, не зная, что делать с ним от восхищения, но уже не с чистым зверем, кипя возмущением, – противоположным чувством, но равным по силе проявления восхищения, как вот сейчас, восхищения от увиденного мною пробуждения в нем человека, вставшего на тропу познания. Боже мой, нет, я не упал, даже уже не хочется смеяться перед открывшимися на мгновение ужасами, кошмарами, если мягче – трагедиями, показавшими настоящее положение дел после смеха – над чем мы смеемся – дошедших до ручки, а если по сути – дошедших до руин, распада человека вне той самой тропы познания, а вступивших на тропу войн за независимость, свободу… инстинкта. Коля напомнил мне, а может быть, открыл заново нам закон отражения и в природе, и в человеке, и в еще тлеющем человеческом обществе, которое старается забыть свою же историю, историю уничтожения себя, забыть, чтобы не видеть, не слышать себя, творящего на самом деле дела на дела человеческие не похожие. Боже, я захожу в квартиру, на торце шкафа прикреплено большое зеркало, Коля стоит ко мне спиной, но как только увидел меня, бросается ко мне, но не к живому, а бросается к моему отражению в зеркале, как к живому – и открывает вот сейчас заново и в себе, и во мне, и во всем закон отражения как закон, на котором держится сама жизнь. Да, закон есть, но есть тогда, когда о нем знают, запоминают и живут по нем, а вот если его не знают, не замечают, не хотят знать, даже запрещают, тогда начинается уничтожение себя и себе подобных разными способами, которые только и усовершенствуются, начиная от шишек на лбу, потом гвоздей, костров, петель, войн, и войн, потопы шествий, спешащих на эти самые войны. Коля со всего ходу врезается в зеркало, бьется. А я в мгновение ока просыпаюсь от этих чувств, видений, едва не смеясь, едва не плача, как это делает Коля, открывший для себя и для нас закон отражения, забытый, извращенный, преданный, оплаченный.

………………………………………………………………………………………………….....................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................

…В окровавленных бинтах, с тремя кубиками в петлицах и звездочкой на рукаве политрук прочитал приказ, подписанный Шредером на второй день войны: «Мы должны железом и кровью обеспечить будущее Великой Германии, утвердить новый порядок в Европе. Чтобы выжил один немец, надо уничтожить десять русских!»

– Русских вам не победить. Еще Бисмарк предостерегал немцев от войны с Россией. – Кто это говорит?! – закричал раненый, и все вокруг куда-то поплыло. – Молодая женщина в белой шапочке и халате взяла его за руку, проверила пульс. У кого он уже видел такие глаза? Она сменила компресс и тихо сказала:

– Снова бредит.

Прийдя в сознание, Шредер долго лежал с закрытыми глазами, напряженно думая о прошлом. Многое из того, что раньше казалось ему совершенно ненужным, давно забытым, теперь вспоминалось, оживало, возвращалось упорно и навязчиво. Оказывается, всю жизнь память неотступно следила за каждым его шагом, десятилетиями нанизывала, хранила факты, даты, лица, даже выражении глаз людей, с которыми встречался. Он увидел глаза русских военнопленных из села Ивановка на Украине. Непокоренные, полные ненависти. И еще что-то было в глубине тех глаз, чего он тогда никак не мог постичь. Сейчас понял: это светилась вера в победу. «Какой-то взрыв памяти, – подумал Шредер. – Взрыв... взрыв... Он совсем не знал своей памяти!»

– От Советского Информбюро... – удержал от беспамятства ликующий голос диктора. «Генерал Оппендорф утверждал, что Кремль будет взорван специальной саперной командой, созданной по личному распоряжению фюрера», – пронеслось в голове.

– После перехода в наступление, – услышал он, – частями наших войск занято и освобождено от врага свыше четырехсот населенных пунктов. Ганс-Дитрих с трудом раскрыл глаза: перед ним сидела женщина в белом халате. У кого он уже видел такие глаза?! Долго смотрел на нее, мучительно вспоминая что-то, затем спросил глухо, с болью в голосе:

– Вы Гретхен Нейрат?!

– Да.

Он тяжело застонал.

№ 3-2013

ЗАКРЕПЛЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО

Закрепление пройденного материала – пройденного не один раз, даже не тысяча, а всю жизнь. Увы, дети – зеркало общества, а общество растит подобных себе детей. Круг замыкается. А мы возвращаемся к началу этого круга, Коляне. Да, дети не знают смысла слова нет, да и откуда возьмутся эти знания, если взрослые вырастают из таких же самых детей. А возможно и не вырастают… Да, взяться другим детям неоткуда, если взрослые не учатся, тем более не повторяют уроков прошлого, не закрепляют – достаточно посмотреть телевизор, почитать газеты, книги – ни одной строчки критики, одни сплошные – ес, о’кей. У нас очередное столкновение из-за кота Васи.
– Коля, Вася убежал – ты его ударил. Будешь бить?
– Да.
– Ему будет больно. Пойми. Будешь?
– Да.
– Будет больно, как тебе. Будешь?
– Нет.
Как трудно разобраться в двух соснах да – нет. А учиться надо, начиная с малых лет. И вся жизнь человека зависит от его знаний о жизни. Не убий. Скажешь нет тогда, когда поймешь и скажешь жизни да.

ДЛЯ ДЕТЕЙ НЕТ ИСКУССТВА
Женский портрет Кипренского внешне напоминает мамочку Коли. Он обнимает его – очень похожа, как живая. Глаза ребенка воспринимают картину как явление жизни, а не искусства, не подозревая, что только искусство открывает и создает понятие жизни, притом человеческой, в отличие от существования инфузорий-туфелек, воспринимающих жизнь как ведение войн за хлеба и зрелища, возведенных ими в ранг искусства, скрывающего знания о целях жизни и человека, тем самым показывая суть, что искусством является только то, что отражает жизнь, которую дети воспринимают как настоящую.

УСПОКОЙСЯ
Успокойся – это не американец: такими рождаются все люди, это общечеловеческое – от общезверя: американец, немец, украинец и т.д. до – человека. Посмотри. Старайся.
……………………………………………………………………...................................................................................................................................................................................................................................................................
………………………………………………………………………...............................................................................................................................................................................................................................................................
– Стандарт американской свободы – это рабство на службе инстинктам. Это и есть стандарт американской свободы и исходящей из этого демократии – унижение, вплоть до уничтожения тех, кто не признает эти стандарты, как свою мать, значит, опускания до свободы инстинкта – это и есть стандарт американской демократии, и там, где ее нет или не так поняли – они идут туда.
– Вот и старайся.
– Не попасть под колеса евроамеригостандарто. Забодали.
– А ты забыл, как он кормил из ложечку бабушку, про...
– Я радуюсь, но там без Джотто его забодают эти стандарты.
Света не отвечает, а подходит к матери и неожиданно громко начинает говорить, словно по усвоенной привычке, как бы реагирует на просьбу матери говорить громче, она последнее время стала плохо слышать.
– Мама, мамочка, прости нас. Ты всегда помогала мне, а я не могу помочь моим дочерям, внуку там, в Америке: им не хватает на оплату жилья, еды, кредитов, алиментов, на работе платят мизер, пока не закончит учебу. Я немного опешил, растерялся, я ожидал услышать какие-то молитвы, причитания, исповеди, а услышал обыкновенный разговор не с умершей, а с живым человеком, как разговаривала ее мать со своими изгнанными родителями, как разговаривает вот сейчас ее дочь, как будет разговаривать уже с ней, прилетевшая из Америки ее дочь, как будет разговаривать со своей мамочкой ее сыночек, как…
Нет, они говорили не о воскресении, они говорили о жизни, где они так и не смогли пожить, где нет и не может быть воскресения, потому что эти миллионы и миллионы просто
уничтожают друг друга, что почему-то получило название жизни, но где невозможно в этой жизни жить по - человечески, а вот по скотски, пожалуйте, рычите, распинайте – и вас будут считать человеком, свободным, демократом и обязательно, незалежным.

№1 - 2014

… остановить зверя
Природа в чистом виде и в самой природе, и в человеческой предстает только в своей непокорности, непримиримости, нелицемерности. А если бы она была терпеливой, смирной, безропотной, тщеславной тогда она не смогла бы и осуществиться, и существовать. И в природе нет путаниц, подстав, предательств – выживает, нет, не сильнейший, а приспособившийся: лев и мышонок, травка и дерево, солнце и вода, вечность и мгновение – все и вся все равноправны, равнозначны и равновелики в сво их усилиях для борьбы за существование, но не своего, а как частичка целого.
И в человецах так должно было бы и быть. Да, история их – это вечная и непримиримая борьба инстинкта и разума. Возможно, так и мало-мальски было до двадцатого века. В этих противостояниях побежден разум, достаточно заглянуть в зеркало искусства – факел распятия освещал деятельность иуд, разум рвался в просторы справедливости, в просторы космоса, не забывая заслуги инстинкта, но который был при своем мнении и желаниях – получить все и сразу в своей якобы свободе от, естественно, разума. И он добился своего – наступила, пришла эпоха инстинкта, эпоха иуд. Как? Почему?
Это же конец, песок всему - привсему. И что? Неужели? А очень препросто – путем подмены, перепутаницы, даже перестановки их местами – история хранит немало примеров. Скажем, предательство выдается за патриотизм, рабство получило статус свободы, закоренелая, матерая ложь играет роль расхожей, з