№1 - 2014

… остановить зверя
Природа в чистом виде и в самой природе, и в человеческой предстает только в своей непокорности, непримиримости, нелицемерности. А если бы она была терпеливой, смирной, безропотной, тщеславной тогда она не смогла бы и осуществиться, и существовать. И в природе нет путаниц, подстав, предательств – выживает, нет, не сильнейший, а приспособившийся: лев и мышонок, травка и дерево, солнце и вода, вечность и мгновение – все и вся все равноправны, равнозначны и равновелики в сво их усилиях для борьбы за существование, но не своего, а как частичка целого.
И в человецах так должно было бы и быть. Да, история их – это вечная и непримиримая борьба инстинкта и разума. Возможно, так и мало-мальски было до двадцатого века. В этих противостояниях побежден разум, достаточно заглянуть в зеркало искусства – факел распятия освещал деятельность иуд, разум рвался в просторы справедливости, в просторы космоса, не забывая заслуги инстинкта, но который был при своем мнении и желаниях – получить все и сразу в своей якобы свободе от, естественно, разума. И он добился своего – наступила, пришла эпоха инстинкта, эпоха иуд. Как? Почему?
Это же конец, песок всему - привсему. И что? Неужели? А очень препросто – путем подмены, перепутаницы, даже перестановки их местами – история хранит немало примеров. Скажем, предательство выдается за патриотизм, рабство получило статус свободы, закоренелая, матерая ложь играет роль расхожей, залежалой правды, искусство заменили бизнесом, и, наконец, сам он, Иуда – цаца, супер-пупер, Конча - Рубл - Куршовель, эмпаза – секс - эмвээф давно ходит моголем в коронах – дипломах - премиях разума, а разум в таких раскладах, выборах разплюнут и растерт на кресте.
А память показывает путь инстинкта – это путь геростратов, иуд, наполеонов, гитлеров, а путь разума – это путь Христа, Гегелей, Толстых… И вот она, эта эпоха Иуд пришла, эпоха перепутаниц – даллесов, подстав - разочарований, откатов - бесстыдств, отмывов -грабежа, заказов - подлости – к власти пришли Иуды под знаменем Христа. И, о как они усиленно молятся, особенно перед камерами всех видов, рангов, калибров сми, а сами живут припеваючи в неприкасаемых, независимых замках, окруженных самыми свободными, демократическими заборами с собаками и охраной, вооруженной до зубов, до ногтей самой передовой нано –мега - техникой на все сто, куда тем и этим сми доступ заказан. А разуму достались ипотечные лачуги и прожиточный минимум на жевание, лопотание, страхование и выбирание этих самых братьев по инстинкту. И кто же и как спасет человека и на земле, и в нем самом, спасет от зверя – ведь все идет прахом.
Да, я стремлюсь это сделать хотя бы на одном примере, пытаюсь остановить зверя, для чего стараюсь вместе с ним заглянуть в еще оставшиеся осколки зеркала искусства, куда должен заглядывать человек с глубокого детства до глубокой старости, чтобы учиться работать, развивая свою память, пополняя ее знаниями об истории гибели и спасения своих собратьев по жизни, благодаря коим и развивается разум, который один способен выбрать путь спасения для каждой частички, но как целого – жизни, вечности. Я достаю из шкафчика инструмент, чтобы починить стол, подтянуть болты на стульях – жена попросила. Я это делаю не спеша, демонстративно – я приучаю его к труду – даю потрогать, покрутить самому. Но работа закончилась, я собираю инструмент – вот тут-то все и начинается. Он не отдает, кричит, рычит – все не по нем.
Я некоторое время выжидаю, но он не успокаивается, в этом его состоянии тут не до объяснений – я пытаюсь просто отвлечь его внимание и перевести на игрушки. Но не тут-то было. Я беру линейку, только беру, чтобы напомнить урок, так быстро забытый им, напомнить еще раз о равенстве всех перед болью, только и рождающей в тебе уже твои собственные мысли, правда, выраженные до тебя в заповедях, заветах, и вот наконец ставшие твоими и в словах, и в поступках, и ты их уже не произносишь для отмазки, должности, бабла, а они уже стали твоею кровью и потом, слезами и любовью, и ты уже понял, что нельзя убивать людей умнее себя, оказывается, не унижающих тебя, не мешающих тебе жить, а зовущих тебя к разуму, который единственный может спасти жизнь и твою, и на земле, иначе все исчезнет, уже исчезает на глазах, и ты сам никуда от этого исчезновения не денешься, не спасешься, не откупишься какими бы ты бабками не обладал, заглотнул. Но Коля не слышит никого и ничего не видит, кроме себя.
И это не бунт на корабле, а это слепая, глупенькая, ничтожная борьба за свои якобы права на жизнь, но без слова «нельзя», даже без напоминания, намека на него ни в каких бы то ни было там восклицаниях, фразах, типа: «фу», «ай-я-яй», «как тебе не стыдно» и пр. Да, перед нами во всей своей красе предстает эта мешанина зверя и человека, их добра и зла, ненависти и любви, труда и разрушений. Но Коля находится в самом начале формирования зверя в человеке или в звере – человека. И во всех этих путаницах нам придется разбираться – он защищает свои эмоции и мысли, но они ошибочны, поверхностны – там просто нет знаний. И эта его защита сталкивается с подобными эмоциями, мыслями других, точно таких же: и ненависть идет на ненависть, зло против зла, а мир трещит по швам.
– Нельзя трогать и пальцем, тем более линейкой.
– Можно в ключевых моментах воспитания, чтобы предотвратить ключевые моменты в жизни.
Так порой я обмениваюсь с женой теоретико-бытовыми репликами. А про себя я отмечаю, что предотвратить многие несчастья можно было бы, но только системой воспитания и маленьких, и больших, системой, которой нет. Систему образования заменили системой армий, системами власти, системами шоу… Во всей этой мешанине, как говорится, праведного с грешным, а точнее, и честнее – знаний и невежества, пора бы разобраться, и разбираться надо с детских лет и до. Но, похоже, судя по делам землян, мы видим, что как только появляется где-то кто-то, выступающий против, его сразу, тут же, в мгновение ока распинают, сжигают, вешают, заказывают, закатывают – и это льзя, притом, что это даже не линейкой, а мечом, огнем, с корнями за одно только слово правды, полуправды, намек, мычание, муму...
Увы, человечество так и не вышло из состояния капризного ребенка, защищающего свою якобы свободу, но от знаний правды о сладкой лжи. Да, внешне Коля защищал свое мнение, позицию, но построенных на ошибках его невежества, это внутренне. И получается, Коля наказывается болью не за защиту своих прав, мною, а за нежелание познавать, разбираться, подумать о правах точно таких же, как и ты сам – и это есть истина существования человеческого общества людей, а не существования отдельных особей, подчиняющих всех их капризам, которые только поэтому правее остальных, и которые поэтому должны служить, служить им…
– Нельзя трогать ни пальцем, ни мизинцем.
– Льзя, если он не хочет понять слово «нельзя».
Для чего требуется, повторим и запомним, система воспитания всех как равных, на равных.

…..........................................................................................................................................................................................................................…………………………………………………………….
…………………………........................................................................................................................................................................................................................……………………………………..

Все по - старому.
– Не заходи, выйди, он перестанет плакать, – говорит жена. Мне звонят, я выхожу в коридор к телефону. Это Элеонора Петровна, из типографии.

– Что слышно?
Это она о предполагаемом заказе, о чем я сообщил недели две назад.
– Пока ничего – заказчик молчит, – ответил я под аккомпанемент криков Коли, хоть святых выноси.
– Как внук?
– Кричит.
– А что он хочет?
– Хлеба и зрелищ, – комментирую я. Она смеется и кладет трубку. Коля орет, жена воркует вокруг да около него.
Женщина и работа – ничего не осталось на Земле, ни того, ни другого. Умилением она растит ребенка до зверя. Я возвращаюсь в комнату, Коля накрывается «баки» и рычит, и бьется головой о стенку. Я сажусь рядом, беру из кучи игрушек лягушку, кладу напротив, жму на грушу, она прыгает. Он останавливается, снимает с себя «баки», берет ее и неожиданно начинает ее бить.
– Коля, она уйдет от тебя.
Он улыбается, выпускает на мгновение лягушку из рук, я нажимаю грушу – лягушка отпрыгивает от него, падает на пол. Я возвращаю лягушку ему и, уходя, добавляю:
– Учись у лягушки.

№2 - 2014

ЗВОНОК ИЗ АМЕРИКИ
Америка иногда звонит – учиться в колледже долго. – Надо помочь, – напоминает мне каждый раз после очередного звонка жена, когда я каждый раз переспрашиваю:
– Сколько ей еще учиться?
Вопрос остается без ответа со скрытой и явной насмешкой на губах, взглядах, а потом следует их часовые разговоры о чуде-юде. А вот и оно, тут же кричащее, хрипящее, рычащее, но почему-то зовущееся ангелочком, правда, с иерихонской трубой в горле, а они, в том числе и я – балдеют. Сначала звонок, прежде чем передать трубку жене, мы перебрасываемся пару - тройкой фраз, очевидно, для приличия, тем более отца с дочерью. Но с самого момента рождения и по сей час, она только и ждет, когда я передам трубку ее мамочке.
– Как у тебя? – вопрос почти механический, хотя что-то другое шевелится внутри, типа: это же дочь, так до сих пор и не понята мною, что это такое, и так далеко, какого черта, не
верится. Да, это так, а я почему-то не верю, не могу смириться и не хочу.
– Сдаю все на отлично.
– А сколько времени ты едешь на работу?
– Полчаса.
– Сколько это километров?
Я мысленно, как бы совмещая время и пространство – у меня получается где-то двадцать, тридцать километров.
– Сорок километров каждый день.
Жалеть не за что, просто факт, тем более – сама виновата, сама переехала в Америку. Впрочем, в причинах ее переезда я до сих пор не разобрался – американская любовь, американская мечта, как мода в ее высшем проявлении, – Америка, с ее главным стержнем – все о'кей: кредит на кредите – о'кей, ложь о правде - о'кей, банк-шоу – о'кей. В ее ответах в наших разговорах я всегда чувствую недосказанность, умолчание, пробелы между словами. Да, я молчу, я с дочерью общаюсь через жену, которая мне рассказывает содержание их разговоров, в том числе и ее ответы на мои вопросы, замечания, предложения, которые в свою очередь передает жена под тем же грифом секретности – прямого разговора у нас почему-то не получается. А в общих чертах я знаю о ее отношениях с мужем, о его жестокости, он даже ее один раз ударил – ведь он бывший солдат, служил в армии, по-нашему – старшиной, а старшина бывшим не бывает, он так и остается им навсегда – ни шагу в сторону от устава, шаг в сторону – наказание.

………………………………………………………………………..................................................................................................................................................................................................
………………………………………………………………………...................................................................................................................................................................................................
Родина там, где есть любовь. Но где она?
– Я не вернусь, – это она мне, почти всегда, даже если я ни о чем ее и не спрашивал. Она так и не может простить обид – она помнит ряд сцен. Увы, первый ребенок – это всегда первый блин воспитания, который комом. И мы получили ответ, плевок, в виде ее путешествия на заработанные ею три тысячи зеленых в одну из африканских стран, и как я понял, в голове ни единой зарубки о тяжелой жизни родителей, об ее участии. Но я и тогда подумал, вот если бы Лувр – было бы понятно и не так обидно, Лувр: хоть как-то расширяет узенькие глазки душ, а то и вовсе прорезывающий их там. Приходится все списывать на так называемое безумие молодости, а точнее – на плачевное состояние или отсутствие в мире гармонического воспитания человека, его тела и духа, а дух – это мораль, культура, труд, по чуть-чуть от всего. Хотя бы чему-нибудь и как-нибудь, и это еще хорошо, а так – бабки, бабло…

ВСТРЕЧАЕТ ОН
Встречает он меня рычанием. Мне ничего другого не остается – отрыкиваться, взяв в руки Буратино, игрушку, с которой игралась еще Светочка. Боже мой! Я ничего этого всего не помню, а жена рассказывает так, как будто это было вчера. – Ты читал ей сказку, а когда возвращался, она встречала тебя криком: «Мам, Буратино пришел». Хочется плакать, молиться, чтобы это остановить, это - то время, золотое время детства, когда все люди так похожи еще на людей – чистые, любящие всех, гениальные. Жена уходит, а я, как всегда, предлагаю Коле:
– Пойдем, посмотрим картинки, почитаем Пушкина. Я то предлагаю, но, честно говоря, весь сжимаюсь в ожидании чего угодно от него.
– Пушкин, – повторяет он и это всего одно слово что-то творит с ним, в нем, пытается спасти его, да и меня.
Я беру томик Пушкина с его поэмами и сказками. «Сказка о рыбаке и рыбке». Я читаю, он сидит у меня на коленях, я читаю, целую его в темя, читаю, а потом напишу первое свое стихотворение о Пушкине – в защиту его.

КОЛЯ ТАК ЖЕ
Коля так же естественен в зле, как и в добре, потому что не ведает, что творит. И какой путь надо пройти – путь учебы, чтобы понять что есть что, плюс - кто есть кто, когда сами эти «что» и «кто» не ведают, что творят во время жизни, так как не учатся. И поэтому добро они считают злом, так как добро человека всегда распято, оно живет хуже, а зло – в почете, в креслах, при счетах. Хотя в учебниках пишут по-другому, не поэтому ли их и не учат, не верят им, боятся, боятся разоблачений.

НАВЕРНО
Наверно, этот рык ничем и никогда не остановить. Линейка – всего лишь на миг. Приходит жена, он то и дело подрыкивает: подай – не подай это, хочу – не хочу то, а на каждое нельзя – рык и рык, по типу сотни партий и партайгеноссе. Идет уточнение: хочу это – хатынки, тендера, кресла, нет то – все и сразу, а что не мне – рык, мат, это не по конституции, не демократично, а вот дорвусь к власти, власти, типа, рык, тогда и удовлетворю все желания и по собственности -недвижимой, и по собственности – движимой: должности, слава…
НЕ БУДЕШЬ?
– Не будешь?
– Нет.
О, сколько дней-месяцев прошло его кружения между крайностями жизни, пока он понял: нет есть только нет.
– Будешь?
– Да.
Ответ не менее четок, ясен, хотя и несет противоположный смысл сути. И тут дело не в случае, как иногда оценивают подобные ситуации: «Ты плохо слышишь», а тут дело в понимании подлунной истории земли. Коля с хитринкой посматривает на меня и неожиданно заговорил:
– Дай линейку. Я протягиваю линейку, он быстро ломает ее.
– Кто сломал линейку?
– Коля, – кричит радостно он, а я улыбаюсь в ответ – мы радуемся вместе в едином порыве, радуемся хотя и мысленно, но победе разума. Впрочем, я не питаю иллюзий – человеческая мысль оценивается и получает за свою работу в обществе по остаточному принципу, крохи. А вчера умер один из авторов журнала, ученый, физик, борец за хоть какой-то порядок в головах. Газеты ни - ни о нем. Да, как близок к идее в проводимом эксперименте «Я – над ним», а заодно «Я – над собой», но с помощью Коли. Получится ли?

А ВЕДЬ ДЕТЕЙ-ТО И НЕТ
А ведь детей-то и нет. Ни вообще, ни нигде, а есть только одно: вопли, рык. Разве в последний путь? А так – недозовешься, недокричишься. Разбегаются. Не жизнь – одно мельканье дней, слов, вроде этого снега, моросящего в конце марта – да, был, но растаял, словно и не было, а была одна игра то ли во взрослых, то ли в вечных детей. Я устал – работа после работы, борьба за замужество дочери – вызов ее знакомого - жениха – немца просто пожить следующие три месяца, поработать что ли женой от бизнеса.
Все возвращается на круги своя – только свои интересы. И я, и жена против. Современные деятельные деятели оторваны от культуры, от здравого смысла жизни, ее логики, ее законов – идет медленное, верное уничтожение природы и природы человека – его отучивают мыслить, а ведь если я не мыслю - я не существую, а мыслить – значит отдавать, а не брать: вот чему учат те, кто берет – это конец тем самым кругам, возвращаемся на последний круг своя…

НИКАКИЕ
Замечание тетки-психолога, она же котик, смотрящая, стоящая одной ногой за бугром.
– Ребенка надо сдавать в детский садик с пяти лет.
– А кто будет с ним сидеть?
– Это говорит тебе психолог – не сдается она, моя дочь, уматывающая.
Увы, никто не спорит, но нет условий, возможностей никаких, и отсюда вырастают дети – никакие.

ЭТО ПУШКИН
– Это Пушкин, – говорю я, показывая Коле детский портрет Пушкина. Он смотрит, повторяет и улыбается. А я вспоминаю, как он произносил это слово раньше и как произ-
носит сейчас – как - то легко, свободно, естественно. Меня поражает еще одно сравнение: его лицо, когда он находится в экстазе рычания – злое, сморщенное, старое, и сейчас, когда он произносит это слово – молодеет на глазах. И действительно, без Пушкина человек быстро стареет, злеет, олигархеет, охриневает, короче – глупеет.
– Коля, цем. Он подходит, я целую его в щечку, а он целует Пушкина! Да, Пушкин для него не портрет, а живой человек, настоящий, даже его сверстник, тем более с такими же кудряшками на голове – и таким он становится и для меня. И действительно, я читаю сказку как будто впервые и ему, и себе «Сказку о рыбаке и рыбке». Коля возится с машинкой, а я читаю – ни на йоту ничего нигде не изменилось: все та же избушка государственного управления, все та же жадность, почти маниакальная старушек и стариков.

… ПОКА ВСЛЕПУЮ
Я сам вызвался совершить прогулку с Колей после всех сидений – чтений - воспитаний с няней, бабушкой, мной. Но я всегда забываю, что, чтобы вывести на прогулку, его надо еще и одеть. За эти полчаса одевания вся несчастная история несчастного рода человеческого в миниатюре предстает в исполнении Коли и, чуть было не забыл, меня. О, как он боится всего на свете! Он так и не сел на качели в течение этих месяцев, как и потом – нельзя будет его оторвать от них. А пока на прогулку ни в какую, даже на лестничной клетке рычит, цепляется за перила, а на улице – качается по асфальту. Все эти цепляния за жизнь можно смело сравнить, как будто ведут его не на прогулку – на костер, в лагеря, в гулаги, чтобы потом не оторвать от голосований за своих же мучителей.
– Не бойся, – говорю я, подводя к качели, он – в конвульсии. Я знаю его, а точнее – понимаю страхи и желания инстинкта, смотря на него как бы сверху, по крайней мере, стараюсь и поэтому эти конвульсии меня уже смешат, хотя со стороны глубины сути жизни – они трагичны, в лучшем случае – смех сквозь слезы, а не крови по причине невежества общества, находящегося вне воспитания, а ребенок, как я уже писал – зеркало общества. Ведь он начинает вести себя так потому,  что увидел и усвоил те уроки, которые ему преподавали взрослые, напомню: мамы, папы, дяди, тети, бабушки, дедушки, вожди на экранах всех сми всех европ, африк, азий, демонстрируя зрелища о неуемной жажде: жажде зрелищ в борьбе за кормушки. И самое и смешное, и печальное – они это делают под масками революций: красных, белых, оранжевых, синих, под которыми скрывается одна и та же суть – кучи и кучи бабла. Разумеется, так сразу до этой сути и не докопаешься, но ее можно понять, даже увидеть на полотнах Джотто, Брейгеля, Босха, Гойи, дочитаться в историях о Христе, удивляющих сейчас не столько тем, что они были, а тем, что не проходят, а повторяются в каждом веке, но со своим неизменном сюжетом вокруг все тех же тридцати монет. Очевидно, грехи и не отмываются, и не прощаются ни большие, ни маленькие, они только складываются, увеличиваются и выливаются в возмездия, в природе – цунами, тайфуны, землетрясения, в обществе – болезни, зрелища, кризисы…
А Коля в своем репертуаре – мотает головой, рычит, корчится в конвульсиях. Честно говоря, я удивлен и им, и тем самым инстинктом, который я ругал, а вот сейчас восхищаюсь его силой, прозорливостью – это же надо так цепляться за жизнь, на каждом шагу чувствовать опасность. И это еще ребенок – зеркало истории. И в ней ничего нельзя забывать, как и перескакивать этапы развития, все в ней начинается с первого шага от плинтуса – страх, рабство, балдеж, с их неизменным лозунгом «хлеба и зрелищ». Что же надо сделать, чтобы сойти с этой мертвой точки плинтуса, подняться чуть выше.
– Не бойся, – повторяю я Коле, по-прежнему рычащему с закатанными вверх глазами.
– Успокойся, – говорю я, поглаживая его, мне действительно становится жалко и его, и историю, и себя, и природу.
– Сейчас, – говорю я и сам сажусь в качель. Наглядный пример его как - то успокаивает, как и некогда толпу, успокаивает, бросает ее на качели. Я это почувствовал, как только сел в них, почувствовал этот никуда не девшийся круг «туда – сюда», «хлеба и зрелищ», а так хотелось вырваться из него, но пока только туда – без образования, без воспитания. А что остается делать ему, как вот так отчаянно бороться, цепляться за свою жизнь, где его поджидает опасность даже на качелях, они отрывают его от земли и неизвестно чем это может закончиться. Ни в какую. Мы уходим, прогуливаемся по улице. Я заворачиваю домой, он останавливается как вкопанный, начинает что-то причитать, и ни с места – домой не хочет, здесь, кроме инстинкта, уже проглядывают амбиции – будет по-моему.
Я терплю, но всякому терпению приходит конец, ничего не могу поделать и я собой, вспыхивает гнев – ослепление справедливостью кары, я делаю символический жест, как бы напоминаю об уроках истории и ему, и себе. И тут же начинаю объяснять, мы, наконец, сдвигаемся с места. И вот так, объясняясь, плача и смеясь, начинаем двигаться.
Утром я запишу свои вчерашние впечатления о прогулке: борьба со зверем продолжается, зверем во всей своей непосредственной красе природы и, естественно, и человеческой, с ее необузданностью в слепых и ничем, никем и никогда неудовлетворенных желаниях, потребностях власти и бабок, хлеба и зрелищ. Борьба со зверем продолжается, пока вслепую.

№4 - 2014

Виктор Шлапак

МОЙ ВНУК – АМЕРИКАНЕЦ,ИЛИ КРАТКИЙ КУРС ИСТОРИИ ОДНОГО ВОСПИТАНИЯ 
педагогическая эпопея

А ЭТО КАТЯ

Я думал – это Коля, а это – Катя, я думал - вокруг Коли, а это – вокруг нее же. Дикие крики Кати. Да, это она кричит, по-тому что считает себя умнее, лучше мамы и прочих, умнее по молодости – по часто внешним признакам, а на самом деле – эгоизм, жестокость, самолюбие и бессердечность на почве безкнижия, а отсюда – безразумие. Она выдает свои, подобно Коле,  позывы инстинкта за высший разум, силу, волю, что в современном мире получило название – свобода, независи-мость, демократия, а они есть всего-то: диктат инстинкта у власти, который терпит крушение им созданных карточных до-миков империй то ли на семь дней, то ли на семьдесят лет, но крушений, потому что никого и ничего эгоист у власти не заме-чает, кроме себя.
А где же наше воспитание, где книги? Так и не помним, так и не довели до разума ни ее первый жених - наш, ни второй – немец. Авторами ее воспитания были не родители, не уроки истории, а подруги, мода, рейтинги, реклама без азов элемен-тарных знаний.
Она была уже три месяца на испытаниях у немца, он опять звонил, но жена вот сейчас четко и ясно объяснила доч-ке: или пусть женится, или «ты что не понимаешь»? Увы, исти-на воспитания не только не совпадает с жизнью современного общества, но и зачастую противоречит течению этакой жизни, превращенной в один сплошной бизнес – каждый тянет одеяло на себя, а ведь жизнь одна и дается не одиночкам, а всем. Те-перь ждем, когда она умотает в Европу.
При совпадении любви  с законами общества наступает расцвет, при нарушении, воцарении лжи, обмана – катастрофы.
Коля, бывает, встает ночью, ходит, начинает бить ма-шинки, очевидно, не выдерживает одиночества, тишины, хотя и знает, что за это его не погладят по головке. Жена вскакивает, хватает его, трясет, он плачет, кричит, вырывается, бегает.
– Света, забери это чудо!
Я сажусь за стол, пытаюсь сосредоточиться. Не зная почему и даже несмотря на реальность событий, не верится во все происходящее и улыбаюсь, очевидно, поэтому. Не верится жизни, вершащейся уже как-то по-другому, и этому мгновению, которое прилетело и улыбается, которое пытаешься удержать и тут же изгоняешь, приходя в неистовство, изгоняешь это чу-до, мешающее сосредоточиться.
Увы, воспитание – это время, труд, кровь, отданные этому процессу и составляющие его суть, а он не складывает-ся, не склеивается.
Жена готовит, стирает, крутится как белка в колесе, я стараюсь и за ней, и свое не забыть, вот и секрет наших его усмирений, чтобы вел себя тихо, и получается – всем и везде не до него! Дочь с мужем на работе, учеба, деньги, а надо же как-то им заниматься, а как-нибудь не получается, не будет, как-нибудь уже есть – капитализм, его воспитание попсой, пор-нухой, рекламой, рейтингами… разгром.

ЧАЙ ЖИЗНИ

– Коля, на чай.
– Зачем чай?
– Ты же хотел.
– Катя где?
– Баба – чай.
Я слушаю, Коля варит воду, то бишь чай, заваривает чай жизни. 

РАЗРУШИТЕЛИ ГАЛАКТИК

Хотел что-то записать, открыл тетрадь – не получается: приходят родственники на сорок дней. Коля оживает, проявля-ет чудеса внимания, заботы, снимает с меня тапочки, отдает гостям.
Да, человека воспитывает только общество. В семье он получает толчок от своего берега в плавание в общество и для общества, правда, смотря какое.
Редко, но бывает, когда человек влияет на общество, которое чаще всего разделывается с ним за его же добро.
А меня мучает вопрос о возвращении Коли туда, а там – незаметное, постепенное одевание цепей на руки, мозги.
Американские цепи американской мечты – это слова – кольца параграфов конституций, в которых заложена стихия свобод для разгула инстинктов, которые процветают на почве разрешения накопления капиталов и воспитывают из челове-коподобных – зверье, послушных рабов своих же инстинктов, каждый последующий этап развития  которых принимает более гигантские масштабы самоуничтожения, вплоть до полного. И в самом деле, не делиться же с ближним, как и ближнему, и в самом том же самом деле, не попробовать завладеть всем и сразу, но чему этому же самому-присамому «всем и сразу» пришел конец, как финиш - исполнение американской мечты, правда, зависшей где-то в одной из черных дыр то ли в нашей галактике, то ли в соседней, но попавших туда по одному и то-му же сценарию – полнейшее отсутствие элементов элемен-тарного воспитания своих  сограждан, волей не волей ставших разрушителями галактик…

МЫ ОСТАЕМСЯ

Мы остаемся один на один. Он перестает биться – ми-лая очаровательная улыбка.
– Посмотрим картинки?
Он улыбается – это я, а точнее, я – это он.
– Почитаем сказки Пушкина?
– Картинки.
– Милле – повтори.
Он повторяет: «Баки». Он подложил под себя, сидит на нем, как на коне. Продолжает улыбаться.
– Где витюнчики?
Он закрывает ручками щеки. Я притрагиваюсь к нему. Прикосновение к ребенку – это открытие истин существования в первой инстанции. А потом столкновение с истиной – она те-ряется в быте: вода, хлеб, игрушки, абы день до вечера.

БЕТХОВЕН

Жена собирается на работу. Катя ушла. Я подхожу к проигрывателю, ставлю записи с Бетховеном.
– Света, как включить?
– Не знаю, – отвечает она раздраженно.
Мне ничего не остается, как нажать первую попавшуюся кнопку, и о чудо, она оказалась нужной – звучит Бетховен.
Я сажусь в кресло.
– Коля, скажи - Бетховен.
Он повторяет и бегает, бегает, но в этих звуках, и я по-нимаю, только в этих звуках может расти человек. Хочется пустить Бетховена на весь базар – парламентский мир, чтобы они опомнились и увидели себя, как мало они сделали и как много смогли бы совершить, если бы остановились, задума-лись бы… «Нечеловеческая» музыка Бетховена может сде-лать из них, выбить, высечь из каждого – человека.

12.3

Я смотрю на сына моего товарища по баскетболу, ему лет тринадцать. Игра закончилась, все ушли мыться, мы оста-емся одни.
– Ты помнишь, тебя били в детстве?
– Нет.
– А мама?
– Нет.
Я спрашиваю, выспрашиваю, чтобы увидеть мои отно-шения с внуком по сравнению с другими. Я понимаю, бить – это положение вне закона. Я, конечно, немного испытываю уг-рызения, но не совести, а сомнений по поводу моих «выходов из себя», что я оправдываю как не относящееся к телу, кото-рое в основном и охраняется законом, а что относится к духу, который почему-то ни один закон не защищает и не интересует. А ведь проблема воспитания как раз и заключается в защите духа, который по сути и есть сам образ человека, который в свою очередь как раз и тащит свое непослушное тело, которое порой загоняет, уводит его дух и самого этого человека не ту-да, как только добывает энное количество копеек за эти уводы, сдачи, торги, и дело не в количестве этих копеек, тысячи или миллионы, а в сути, в основе которой лежат те вечные 30 монет, положившие начало предательству духа в угоду уступок желаниям тела и несущие раздор, разгром, кризис, и все потоки, потопы.
Возвращается его отец, мой товарищ, сын уходит.
– Ты бил?
– Бил!
– Когда? В года три-четыре?
– Нет, в первом классе, – не хотел учиться.
– А в три-четыре года?
Он делает свои умозаключения, что, мол, никаких объ-яснений, и так все ясно – ткнул носом в учебник, дал пару раз – и все дела.
Практическое воспитание отражает жизнь общества, чем оно есть не на словах – законах, а на самом деле – систе-ма наживы, воспитывающая в человеке не человека, а воз-можность быстрее, выгоднее сдать себя, свое человеческое я. 
………………………………………………………………….....................................................................................................................................................................................................................
………………………………………………………………….....................................................................................................................................................................................................................

Выходит моя младшая дочь Катя, в ней я вижу себя, далекого и прожившего, но себя. С одной стороны, это трудно и невозможно описать словами, что такое твоя дочь, а таинст-веннее – доця, но с другой, приходит на помощь классика: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери от-цом?». Она студентка, что меня обнадеживает и успокаивает, но, как и каждый человек, вне зависимости от образования, тем более, если оно отсутствует, этот «каждый» считает себя воспитателем всех, только не себя, и она тут же в подтвер-ждение моих мыслей, заряжает в меня: 
– Не трогай его, ему одному лучше.
Это как бы ее ответ на затянувшийся конфликт в вопро-сах воспитания Коли, и вообще, между нами, а возможно, или уже невозможно. порешать и вопросы, и дела воспитания ме-жду людьми об управлении этими же людьми собой, их раз-личного рода правителями, парламентами, советами, фондами, банками, кланами, кризисами, войнами, но все это начинается с управления или неуправления этим одним человечком, еще не знающим, что такое Сократ, Данте, Джотто, Пушкин, но уже ведущим себя подобно давно открытым типам, формулам поведения по понятиям иуд. А Коля – это зеркало всей истории воспитания, которое одно может создать человека, но только тогда, когда оно есть, а если его нет, то уже выходят не лично-сти, а орды, толпы, и вот – электораты. 
– Что, в мире есть один только Коля?
– Я тебя прошу, – отвечает вошедшая жена, почувство-вав, что запахло жареным cсоры.
– Нет, это я тебя прошу, – это уже ты будешь виновата.
Коля выходит из комнаты вместе с Катей, выходит явно вышедшим уже из себя, дальше некуда.
– Куда деваются наши усилия, не говорю о Коле – у Ка-ти?
– Неуправляемые люди! – подводит итоги жена. Не знаю, услыхала ли выходящая парочка эти слова, но я тоже ухожу, действительно, надо оставить их наедине со своей не-обузданностью, чтобы они почувствовали контрасты: хамство, видаваемое ими  за культуру, грабежи, насилие – за нормы благородства, а на самом деле получается – неуправляемые люди.

(продолжение следует)