Год без Владислава Галкина
Парадоксальная, но, знакомая ситуация – те, кто превратил последний год жизни Владислава Галкина дорогой через ад, после смерти без пауз занялись возведением его в ранг выдающегося артиста. Иначе, как объяснить участившиеся показы фильмов с его участием, это нахлынувшее на телевидение и СМИ запоздалое раскаивание и признание в любви к скоропостижно покинувшему этот мир артисту. Все это неслучайно, таков жанр!
Вспомним, сколько было передач о забытых великих русских артистах, которые умирали в нищете, брошенными и бедствующими. И вместе с тем, сколько с экрана «пролили слез» во имя одной сверхзадачи – внушить зрителю напрямую или косвенно, что Россия страна неблагодарная, страна катастроф, нужды и бездуховности.
Впрочем, глядя на лица тех, кто торчит постоянно на экране, давно понимаешь кому это нужно.
У Владислава было совсем другое лицо, оно выражало свет, веру и другую породу. Именно это ему простить не могли.
………………………………………………………………………………………………………….............................................................................................................................................
Опять-таки приходит на память Чехов, который гениально подсмотрел в русском человеку необыкновенную духовность, широту и вместе с тем способность к мелочевке, злобе и зависти: «Вы взгляните на эту жизнь, наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом ведь бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье. А между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие. Из пятидесяти тысяч ни одного который возмутился, вскрикнул. Мы видим тех, которые ходят за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, тащат на кладбище своих покойников, но мы не видим и не слышим тех которые страдают и то, что страшно в жизни происходит где-то там – за КУЛИСАМИ».
В той России это СТРАШНОЕ было все-таки за кулисами. Сегодня это СТРАШНОЕ вылилось непосредственно на подмостки жизни.
Совершенно определенно, что Владислав не желая того предоставил «фартовую» интригу. И поскольку в наше время расчета, конкуренции, соперничества время, когда, к сожалению, осталось мало места любви, папарацци буквально, как трупные мухи вцепились в него.
И пошло поехало: тут и бесстыдное, развязанное воображение с якобы избитым милиционером. ( Когда они безнаказанно лупят и стреляют людей, то даже раздосадованный министр объявляет, что надо давать сдачи). Среди журналистов появилась целая школа выслеживания, замачивания, глумливое смакование семейной жизни, зависть и самодовольство, что можно кусать большого, успешного человека из достойной семьи и, главное, Человека сделавшего на экране образцы духовного, эстетического совершенства, показавшего своим искусством подлинное служение народу.
Убежден, что такая бессердечная культура способна только убить или доконать человека. В сущности, с моей точки зрения, это величайшая катастрофа, а не культура. Двигаться по этому пути бессмысленно и противоестественно. Нельзя жить неверным внутренним посылом из состава которого, исключены вера, совесть, наконец, сердце. Работать журналистом без достоинства, души и ответственности – это путь в никуда. Хочется верить, что вся эта трагедия чему-то научила даже самых ретивых искателей сенсаций и жареного. Да, хочется верить! И в тоже время думаешь, кто следующий?
Уже год, как не стало замечательного актера, 14 марта в ДК железнодорожников прошел вечер, посвященный памяти Владислава Галкина. Очевидно, что он по-прежнему с нами, а его искусство будет с нами всегда. Оно так же дорого как творчество Урбанского и Луспекаева. Своим лиризмом близко, как мне кажется, к Жерару Филиппу, мужеством - к габеновскому Жану Вальжану.
В день похорон Владислав восстал, как великий русский артист. Его Котовский, в котором за каждым кадром есть Галкинские позывные добра и сердечности, заслужил самую высокую оценку. Уходя из жизни, Владислав остался победителем. Его воля, судьба артиста оказалась сильнее смерти.
Валерий Иванов -Таганский
№4-2011
Вадим Скуратовский
ПОЭТ И ЕГО ПАЛАЧ
Пушкинские миры – это вселенная, в которой, похоже, нет каких бы то ни было случайностей, в которой полновластно парят некие могущественные, как бы «обобщающие» ее силы-законы, пока еще известные нам лишь отчасти. Сегодня, пожалуй, мы знаем только то, что в напряженном соответствии с этими еще во многом загадочными законами развертывается чуть ли не каждая пушкинская строка – и те, которые на слуху у «всей Руси великой», и те, которые остаются, преимущественно, в зоне цехового, профессионального внимания, в качестве достояния необходимо узкого круга специалистов, знатоков пушкинских черновиков и фрагментов...
Вместе с тем, действие этих законов, по-видимому, распространяется и на биографию поэта, на «Пушкина в жизни». Только такое действие неизмеримо сложнее расхожих представлений о «Пушкине-человеке», наивных мифов о нем, сочиненных простодушными мемуаристами и еще более простодушными биографами. Так давайте вглядимся хотя бы в хронологические рамки этой колоссальной жизни, многозначительно совпадающие с ответственейшими концами и началами национально-исторического процесса. Пушкин родился в последнем году «осьмнадцатого века», который является как бы гигантской лабораторией по интенсивнейшему опробованию и усвоению национальной культурой всех форм и смыслов, дотоле наработанных культурой всемирной – от тех или иных способов стихотворной техники в собственном смысле, от эпоса древнегреческого и древнеиндийского до мысли просвещенческой и раннеромантической. Все это едва ли не мгновенно отпечатывается в стремительно крепнущем сознании чудо-отрока, сознании, сказочным Гвидоном разламывающем и разрывающем все «обручи», положенные на него его временем, условиями этого времени.
Все мировое время от его библейской и античной древности до его возможного тока и хода в отдаленном будущем осело, сгустилось в пушкинском сознании. Пушкинское же отрочество также удивительно совпадает с богатырским отрочеством русской истории, с ее грандиозным выходом в 1812 году на арену истории всемирной и с последовав¬шим за тем взрывом в ней национального самосознания. Зенитом последнего становится пушкинский же зенит, в 30-е годы ясным и ровным светом освещающий едва ли не всю сумму общенациональных и общемировых проблем.
........................................................................................................................................................................................................................................................
........................................................................................................................................................................................................................................................
Кстати, согласно преданию, бытовавшее в Кавалергардском полку, Дантес расположил императора, наговорив кучу комплиментов портрету царицы, увиденному им в мастерской придворного живописца. Эпизод, совершенно «симметричный» комплименту «императорским» гортензиям! Биография Дантеса вообще насыщена некими однотипными «общими места¬ми» лести, лжи, интриганства. От Луи-Наполеона он едет... ко двору прусско-берлинскому, где получает самые лестные рекомендации для двора русского. Пройдет что-то около полутора десятка лет, и в мае 1851 года Дантес уже в качестве тайного полномочного представителя принца Людовика-Наполеона, ставшего к тому времени как бы некоронованным королем умирающей Второй республики, снова едет к берлинскому двору – для неглавных, совершенно конспиративных встреч с прусским королем и его высоким гостем и родичем – русским императором.
Итак, осенью 1833 года в России появился не столько пустой фат, дилетант «легитимизма», сколько уже вполне сложившийся профессионал интриги, опытный мастер эгоизма, готовый на самые крайние и оттого самые опасные действия в своих интересах – словом, образцовый предста-витель общеевропейского «сатирикона». Все наихудшее, накопленное Западом в те кризисные для него десятилетия, осело в этом пришельце, нашло в нем полное воплощение. Оттого встреча Дантеса с Пушкиным – с явлением, в котором предстала вся сумма всех предшествующих и самых высоких усилий национальной культуры – оказалась бесконечно разрушительной…
Лина Кертман
ПАМЯТИ ПОЭТОВ-ФРОНТОВИКОВ
Хотелось бы всех поимённо назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Анна Ахматова.
Прославляю вас! Во имя чести
Племени, гонимого в веках
Мальчики, пропавшие без вести,
Мальчики, убитые в боях.
Маргарита Алигер.
Анна Ахматова написала так в своём «Реквиеме» о людях, трагически исчезнувших в страшные тридцатые. Маргарита Алигер – о «еврейских мальчиках», пропавших в огне сражений Великой Отечественной. Их тоже (как и всех погибших в той долгой войне…) - до сих пор не удаётся «поимённо назвать» - так необозримо огромно их количество. И потому так важно,- пока ещё не поздно, пока живы люди, которых воспоминания о войне и воевавших кровно затрагивают, - чтобы каждый, кто может, назвал дорогие ему имена - и рассказал о людях, их носивших.
Я скажу о двух поэтах – фронтовиках. Павел Винтман – молодой поэт, погибший на фронте в 42 году. Это имя я впервые узнала в первой половине 60-х годов прошлого века (как всё ещё фантастично звучат для слуха помнящих то время эти прочно вошедшие в журналистский обиход слова!), прочитав
«Имена на поверке» - так назывался сборник впервые изданных стихов погибших на фронте молодых поэтов, так и не увидевших ни одной строки своей опубликованной. Это была первая на веку нашего поколения «возвращённая литература» - сейчас в общественном сознании этот термин прочно связан с писателями, запрещёнными во времена сталинской диктатуры и брежневского застоя и «вернувшимися» к нам в 90-е годы, но задолго до всего этого волнующим событием стало для нас то возвращение…
Было это в мои студенческие годы, и остро помню то волнение, с каким читали и перечитывали мы стихи из той книги. «Мы» – это и дети фронтовиков, и сами они – наши отцы – те, которым посчастливилось «вернуться назад». Эти «заклинающие» слова тогда только что родившейся песни Булата Окуджавы –
«…До свидания, мальчики! – Мальчики! Постарайтесь вернуться назад!» – были сказаны поэтом уже после войны, когда он знал, как многие не вернулись, но позднее мы начали потрясённо узнавать (и горькое «узнавание» это продолжается до сих пор…), что этот страшный мотив звучал и в самом начале войны – в стихах тех самых ушедших на фронт (многие – добровольцами) мальчиков…
Две трети из нас погибнут в начавшейся войне.
Вы поняли,
Вы запомнили,
а то я могу ясней!
Из трёх
сидящих в комнате
двоих убьют
на войне…
Готовность эта слышалась на многих страницах той книги, но особенно поразил меня этот мотив в стихах Павла Винтмана – может быть, потому, что в подборке его стихов сначала шли довоенные строки, полные такой наивной непосредственности и веры в жизнь («Ветер юности, ветер странствий! / Я люблю тебя, я люблю!/ Потому и готов я: «Здравствуй!/ Крикнуть каждому кораблю…»), что становилось страшно за юного поэта – зная, какие испытания ждут его в известном нам, но ещё неведомом ему будущем (таком скором…), нельзя было не ощутить всей меры хрупкости счастья, так доверчиво им воспеваемого – перед грозным временем… А ведь Павел Винтман воевал ещё в финскую:
Весенняя сорвала буря
Повестки серенький листок.
Забудет девушка, забудет, —
Уехал парень на Восток.
Друзья прощаются внезапно.
Сырая ночь. Вокзал. Вагон.
И это значит – снова Запад
Огнем и кровью обагрен.
Снег перестал и снова начал,
Напоминая седину.
Уехал сын. Уехал мальчик
В снега. На Север. На войну.
Да будет вечно перед нами,
Как данный в юности обет,
Год, полыхающий, как пламя,
Разлук, походов и побед.
то, во что так верили…Но финская война не могла вызвать в Павле Винтмане тех чувств, что Великая Отечественная.
В первые же после 22 июня 41 года дни эта книжная романтика навсегда уходит из стихов П. Винтмана (как и многих его сверстников), и звучат в них совсем иные ноты:
Война ворвалась в дом, как иногда окно
Само собой раскроется со стуком,
Наполнит дом дыханьем и испугом,
Сомнет гардин тугое полотно.
Как ливень на запыленном стекле
Чертит порой подобье светлых молний,
Так дух войны сухой тревогой полнит
Последний день почти что детских лет.
Винтман потрясённо увидел судьбу своего поколения в пронзительно трагическом свете:
Вчера был бой, и завтра будет бой.
(Святая цель оправдывает средства.)
Пусть скомкан мир прозрачно голубой,
Разбит покой, забыто детство.
И нам осталось – всюду и везде –
Бои, победы, вечный хмель азарта.
Вчера был день, и завтра будет день.
Мы – только ночь между вчера и завтра.
Когда я думаю о погибшем Павле Винтмане и о моём отце – Льве Кертмане, осенью 41-го чудом вышедшем из окружения, затем тяжело раненом и много месяцев пролежавшем в госпитале – невольно вспоминается пушкинское - на века вперёд сказанное: «Бывают странные сближения…». Оба они нежно любили свой Киев, из которого ушли на фронт,
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
…Дочь моя, поймёшь ли ты меня,
Ветерана зборовских сражений?
Тогда мне казалось, что – понимаю…Но чем дальше я живу, чем больше правды о войне открывается в последние годы, до которых не дожил мой отец, тем больше осознаю, как многого ещё не понимала тогда, как многого он мне не досказал, лишь порой коротко бросая в застолье 9-го мая, каждый год в нашем доме отмечавшегося, когда мои друзья произносили что-нибудь очень уж возвышенно романтическое: «Война, дети мои –это кровь и грязь!»
Но и это, наверное, тоже ещё не вся правда. (Папа очень любил стихи о войне Давида Самойлова...) Жизни не хватит, чтобы понять её всю. Но все мы – дети фронтовиков – каждый год встречаем этот день с той самой «радостью со слезами на глазах».
А с вдовой Павла Винтмана я встретилась ещё раз – через много лет после той первой встречи. Это было в Киеве, незадолго до её отъезда в Израиль. Галя уже уехала, а Зина с сестрой собирались в дорогу. Прощаясь, она подарила нам с мужем чудесную фотографию Павла, трогательно надписав: «Милым друзьям – Лине и Мише. На память о погибшем поэте, который вам – молодым – оказался близок. Ваша З.Н.С. – во время вашего пребывания в Киеве. 2 августа 90 года.» (Для женщины того поколения мы всё ещё оставались молодыми…).
И как хочется верить, что стихи тех мальчиков будут дороги ещё многим молодым людям следующих поколений.